Да воскреснет Бог...
Я безумно люблю лес. Люблю ходить по мокрой от росы траве, вдыхать живительный воздух хвойных лесов, любоваться на величественные корабельные сосны и кроны дубов. Люблю шероховатые стволы молодых березок и шелест ветвей тревожных осин. По-детски радуюсь каждому найденному грибу, каждой ягодке. Восторженно смотрю на снующих в траве полевых мышей и сусликов, а если повезет, то можно увидеть длинноухого серого зверька, деловито скребущего кору молодых деревьев. Это своего рода хобби мне привил мой старый школьный друг Валерка, когда я был уже в шаге от того, чтобы покончить с жизнью.
Черная хандра, душераздирающая депрессия пришли ко мне, когда несколько лет назад раздался звонок из областного морга. Будничным тоном меня попросили прийти на опознание жены и детей, погибших в ужасной автокатострофе. Моя Женечка с близнецами ехали домой от тещи, когда в автобус маршрута Чебоксары — Ульяновск врезался бензовоз.
Я помню, как сбегал вниз по ступеням в подвальное помещение, помню ряды бетонных «кроватей» с небольшими углублениями. Помню, как встретили меня жуткими улыбками обнаженных зубов Анечка и Максим. Губы и часть лиц были пожраны пламенем. Помню, как я рыдал у жены на груди, которой, в общем-то, уже и не было, вместо нее руки упирались в изломанный костяк ребер и грудной клетки. И больше не помнил уже ничего.
Психологи, по которым без устали таскала меня вся родня, сказали, что именно это и спасло меня от полного помешательства. Услужливый мозг просто отключил картинку, дабы я не закончил свои дни в сумасшедшем доме.
Но я уже был недалек от этого. Я сутками лежал на диване, не ел и не пил, еле находя в себе силы, чтобы добраться до туалета. Работы я лишился, опустевшая квартира превратилась в помойку. Горы бутылок из-под водки, смрадный запах немытого тела и мысли о петле — вот то, чем я обладал на тот момент.
Валерка приходил каждый день. Стучался, кричал, ругался, часами просиживал под дверью, но мне было абсолютно по барабану, и дверь я так и не открыл.
В очередной такой часов в пять утра в подъезде раздался страшный грохот. Мою входную дверь Валера просто-напросто снес с петель. Распинывая бутылки и хрустя осколками, он взял меня за шиворот и стащил с дивана. Почти волоком тащил он меня по лестничным пролетам и запихнул в свою «копейку». А мне было даже не интересно, куда меня везут. «Скорее всего, в дурку», — подумал я, но и эта мысль не принесла мне никакого беспокойства.
Однако мы выехали за черту города и продолжили свой путь. Валерка приоткрыл окна, и я стал ловить себя на мысли, что мне нравится поток воздуха, обдувающий лицо и ерошащий давно не стриженые волосы. Остановились мы в лесу. Друг прислонил меня к стволу исполинской сосны, разложил на пакете бутерброды и открыл термос.
Мы молчали. Молчали часа два, слушая пение птиц, скрип сосен и стук неугомонного дятла.
Заботливый товарищ почти впихнул мне в рот бутерброд с уже набежавшими на него муравьями и протянул мне кружку с чаем.
И тут меня прорвало. С набитым ртом, задыхаясь и захлебываясь, я разревелся, как годовалый ребенок. Бьюсь об заклад, что такой истерики сосновый бор еще не видел. Я ревел и жрал бутерброды пачками, внезапно ощутив звериный голод.
Ночевать мы остались там же, греясь у костра и подъедая Валеркины запасы.
Так началось мое выздоровление. Я взбодрился, стал следить за собой и своим жилищем. И, конечно же, не упускал возможности съездить лишний раз на лоно природы. Ездил я уже один, сам выбирая маршруты, и за все годы еще ни разу не заблудился.
Но уныние, так прочно поселившееся у меня в груди, не хотело так просто расставаться с насиженным местом. Нет-нет да накатывала волна обреченности и горя, да так сильно, что хотелось выть, кататься по полу и рвать на себе волосы.
Окончательное свое исцеление я нашел в забытой Богом деревушке, на которую я набрел во время своих странствий. Постучав в первый попавшийся домишко, я хотел попросить у сельчанина воды и спросить, где тут места погрибнее. Деревенские охотно делятся такой информацией в отличии от жадных грибников с пригородного поезда.
Ожидал я увидеть типичную для таких мест какую-нибудь пропитую рожу местного самогонщика или вздорную деревенскую бабищу необъятных размеров, но в дверном проеме появилась высокая черная фигура в длиннополом одеянии и четырехгранном головном уборе, обозначавшем принадлежность к духовному сану.
Монах выслушал мою просьбу и тяжело вздохнул.
— Земля тут уже давно не родит, — сокрушенно покачал он головой. — А воды, да, конечно, проходите...
Я послушно зашел в прохладные сени и остановился. Обычно в дом меня никогда не приглашали, а выносили стакан воды к крыльцу. Но монах махнул мне рукой, приглашая пройти дальше. Робко присев на краешек кухонной скамьи, я ждал, пока мне нальют живительной влаги, и потихоньку осматривался.
Дом сельского священника поражал своей простотой и даже убогостью. Видимо, самой дорогой здесь вещью после копеечных иконок была резная по краям доска с выжженным на ней текстом двух псалмов.
«Да воскреснет Бог, — начал читать я, — и расточатся врази Его». Расточатся врази — что за странный язык был у наших предков... Расточатся врази, хе-хе.
Пока я пил холодный травяной чай, любезно поданный мне монахом, слова псалма навязчиво повторялись у меня в голове.
— Что такое «расточатся врази»? — спросил я.
— Врази — это по-современному «враги». А «расточатся» — значит, исчезнут, убегут, будут побеждены.
Я уже вслух начал читать псалмы, допытываясь у священника о каждом непонятном мне слове.
— На аспида и василиска наступиши и попереши льва и змия... Оказывается, язык молитв очень красив, а я и не знал.
Монах улыбнулся, налил себе чаю и тоже сел за стол. Тут я заметил, что за широкими рукавами своего одеяния мой переводчик пытается спрятать кисти рук с довольно сильными ожогами.
В этот день я едва успел на последний поезд до города. Мы пробеседовали с отцом Нилом несколько часов кряду. Это странное имя дано ему было не при рождении, а при принятии монашеского пострига. Я, кстати, не ошибся: отец Нил был именно монахом — иеромонахом, если быть точнее. От него же я узнал, что существует белое и черное духовенство, и что не так уж часто представители черного духовенства берут приходы, чаще всего они обитают только в монастырях.
Теперь наши беседы стали неотъемлемой частью моих вылазок на природу. Нет, я совсем не стремился стать ревностным христианином, да и отец Нил не слишком яростно пропагандировал свое мирровозрение. Только вот легко и радостно мне было после этих бесед, а приступы хандры прекратились совсем. Лишь редкие ночные кошмары служили мне напоминанием о той страшной утрате, которую я с таким трудом пережил...
Скрип тормозов, опрокинутый на бок автобус, бушующее пламя и крики детей, доносящиеся из безгубых ртов.
— Пааааапаа! Спааасиии нааас!
— Костяяяя... — затихающий голос жены звучал в голове даже после пробуждения. На губах явно чувствовался привкус бензина, а в комнате еще долго стоял запах гари.
Я не рассказывал об этом никогда и никому, но в один из вечеров я вдруг выложил свою историю новому другу.
— Запомни, что в большинстве случаев почившие не возвращаются! Все это проделки Лукавого, который всеми силами старается заполучить твою бессмертную душу себе в лапы. И ведь это ему едва не удалось, правда?
О своих суицидальных мыслях я умолчал, но монах попал в самую точку.
— Уныние, Костя, это один из смертных грехов! Самый, можно сказать, страшный. Всеми силами нечистый старается ввергнуть род людской в скорбь и безысходность, и всякие ужасные вещи творит с людскими умами.
— Но почему ваш бог это допускает? — возмутился я.
Отец Нил строго посмотрел на меня.
— Не ваш, а наш! И не просто так, а в наказание или испытание. Как Иову Многострадальному Он послал...
— Кто такой Иов? — не слишком вежливо перебил я.
Благодаря библейскому Иову на поезд я уже не успел.
Покурив на полустанке, я развернулся и пошел обратно в деревню. Идти было далеко, километров пятнадцать. Мои ноги, гудевшие от усталости, молили меня об отдыхе. Посчитав, что я уже не новичок, я решил не идти привычной дорогой, а срезать часть пути через незнакомый мне участок леса.
По дороге я все еще негодующе думал о том, что рассказал мне монах. Дьявол, мол, ничего не может сделать собственными руками, ссыкотно ему, что с небес он под хвост молнию получит. А вот довести до ручки — это он мастер, это всегда пожалуйста. Или типа призраком явится, напугав до смерти, или сны жуткие навеет, чтобы зритель умом повредился. Нашепчет водителю, что, мол, неплохо бы и «остограммиться», и ничего страшного, что за рулем, не первый десяток лет трассу утюжит, ничего страшного... От этих мыслей сердце вновь тоскливо сжалось.
Нет, этот христианский бог явно немилосерден. Подумаешь, первородный грех, подумаешь, два дятла яблоко без разрешения заточили. А дети платят за грехи родителей... Что за чушь! Мне тут же вспомнилась армия и распространенная метода наказывать всю роту за «косяк» одного обалдуя.
И монахи эти тоже... Если я правильно понимал рассуждения отца Нила, то принимая обеты и сан, священник взвалил на себя всю ответственность за свой приход. Ну чем надо думать, чтобы всерьез пытать направить на путь истинный обитателей подобных деревень?
«Помощь ближнему своему сеет в душе свет и не оставляет места унынию, — вспомнил я рекомендации монаха по борьбе со своим затихшим недугом. — Посему отречение от мира и посвящение себя заботам о спасении душ не только дело доброе и богоугодное, но и лекарство для своей души. Потому я здесь, забочусь не только о своих детях духовных, но и врачую душу свою». Тогда я понял, что отец Нил, видимо, тоже пережил в свое время много ударов судьбы, а быть может, был и в состоянии, близком к моему. Но спрашивать об этом я постеснялся.
Часа через полтора я понял, что заблудился. Шел первый час ночи, а я обреченно брел по ночному лесу, надеясь отыскать хотя бы приемлемое место для ночлега.
Неожиданно лес расступился, и я очутился на хорошей асфальтированной дороге. Судя по придорожным знакам, она вела на прямую трассу до города.
— Ну хоть что-то, — облегченно вздохнул я и уже уверенно зашагал по асфальту без опаски напороться на какую-нибудь корягу.
Вдруг я услышал нарастающий шум мотора. Замахав руками, я побежал навстречу спасительному свету фар, но машина тормозить не собиралась.
Оранжевый бензовоз мчался прямо на меня. Я поспешно отошел на обочину и невдалеке увидел красный «Икарус», ехавший в противоположном направлении. Несколько раз вильнув, бензовоз попытался затормозить, но тяжелую канистру вынесло на встречную полосу. «Икарус» был обречен. Со страшным грохотом автобус впечатался в бензовоз, сминаясь в гармошку и разбрызгивая дробленое стекло, потом взорвался.
— Пааааапаа! Спааасиии нааас!
В искореженном, объятом пламенем автобусе корчились близнецы, протягивая в мою сторону обугленные ручонки.
Не разбирая дороги, не обращая внимания на гудящее пламя и лужи бензина, я бросился к смятому «Икарусу»...
Вдруг чья-то рука схватила меня за куртку, рванула назад и повалила на землю.
— Да воскреснет Бог, и расточатся врази Егo, и да бежат от лица Его ненавидящии Его! — грянул у меня над головой грозный и властный голос.
Крики превратились в неясное бормотание, а пламя начало мигать, как картинка в неисправном телевизоре.
— Яко исчезает дым, да исчезнут, яко тает воск от лица огня .. — голос продолжал читать 67-й псалом, и наваждение исчезало.
— Дивен Бог во святых Своих, Бог Израилев...
Исчезли обгоревшие остовы машин, исчез огонь и бензиновые пятна, исчезло все, и только заунывный ветер пел грустную свою песню и гнал по темной трассе опавшие листья.
Наконец, я осмелился подняться на ноги. Передо мной в полном, невиданном мной доселе, монашеском облачении стоял бледный иеромонах.
— Смотри, куда ты бежал, — отец Нил вытянул руку вперед. Присмотревшись, я увидел огромный провал в асфальте, на дне которого торчали ввинченные штопором арматуры, валялись обломки камней и асфальта вперемешку с истерзанными скелетами автомобилей. Зажав динамо-фонарик, я направил луч на дорожный знак. «Проезд закрыт, — гласила надпись. — Ведутся ремонтные работы».
Подхватив меня под руку, монах приложил палец к губам и потянул меня обратно в лес. Мы шли быстро, почти бежали и наконец я увидел деревню. Чернел купол сельской церквушки, поскрипывала сломанная изгородь крайней избы, а чуть поодаль горело окошко дяди Вани: ложился он поздно, внимательно контролируя процесс изготовления самогона на самодельном аппарате.
И я побежал к этому спасительному огоньку. Как и в первый раз, я вдруг был остановлен мощным рывком назад.
— Нет! — одними губами прошептал мой спаситель.
— Не сюда! — добавил он хриплым шепотом.
— Да как это не сюда? Нам что, в лесу оставаться? — я изо всех рвался на свет в окошке, как заправский мотылек.
Больно сжимая за плечо, монах пытался бороться со мной.
— Читай, читай тоже, ты ведь помнишь молитву!
И столько отчаяния, столько мольбы было в его глазах, что я неохотно начал читать, сначала шепотом, а потом во весь голос, один из псалмов, выжженный на старой доске. И к моему удивлению, я действительно помнил его.
— Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится...
Голос отца Нила присоединился ко мне, и я с ужасом увидел, как заманчивый огонек стал тускнеть, купол превратился в поскрипывающий в ночи шпиль, а облик знакомой деревни начал меняться. Очертания добротных жилых домов смазались и начали проявляться угловатые очертания обгорелых каркасов. До моих ушей начала доносится странная заунывная песня, подхваченная осенним ветром; она металась между темных стволов деревьев, то затихая, то вновь возвращаясь из леса. А из заброшенной деревни несся уже новый куплет скорбных стенаний, заставляя внутренности завязываться узлом, а сердце — сжиматься до размеров горошины.
— Не приидет к тебе зло, и рана не приближится телеси твоему, яко Ангелом Своим заповесть о тебе, сохранити тя во всех путех твоих, — изо всех сил старались перекричать мы усиливавшуюся песню-вой.
Голоса приобрели новый оттенок. Теперь песня звучала злобно, рычаще и угрожающе.
— Исчезнитееее... Мыыы низвергнееем вас... Усилия вааашии тщетныыы и бесполезныыы, — вдруг стали понятны слова песни.
Стараясь не слушать, боясь сбиться с текста, я закрыл уши руками. Песня не утихла, но когда упали в темноту последние слова 90-го псалма, голоса перешли на визгливый, истерический вой... и исчезли, внезапно оборвавшись.
Не сговариваясь и даже не переглянувшись, мы продолжили забег по лесу. Ноги уже отказывались меня слушать, переживания последнего часа вымотали до последней капли, и я готов был упасть замертво. Не давал мне этого делать страх потерять из виду развевающиеся впереди меня взмахи черного полотна, которое начиналось со странного оформленного головного убора.
— Помоги! — мысленно взмолился я, не зная кому, но кому-то очень могущественному.
Черная ткань взметнулась у самых глаз, обдавая лицо ветерком. И тут я почувствовал невыразимую легкость в ногах, пот, застилающий глаза высох, а дыхание заметно успокоилось.
Так, на чудесном новом подъеме, казалось бы, иссякших сил, мы добежали до деревни отца Нила.
Кажется, я требовал у монаха водки, лежа на деревянном полу избы, скулил, матерился и орал молитвы.
Полуденное солнце разбудило своим нахальным вторжением на мое лицо. Горбясь и обхватывая голову руками, за столом сидел иеромонах. Выглядел он измученным и постаревшим.
Заметив, что я открыл глаза, он устало спросил:
— Наверное, у тебя много вопросов?
Да, мать вашу в душу, вопросов у меня было хоть задом жуй.
— Здесь много деревень, — начал поселковый экзорцист. — Десятка два, наверное. А церковь только здесь есть, и вот идут жители на литургию за много километров. Осенней да зимней порой вообще во тьме кромешной из дома выходят, чтобы к рассвету до храма добраться. Вот только места эти ... — голос монаха дрогнул.
— ... прокляты! Наказал Господь эти земли! Поселились здесь давным-давно странные жильцы, ходили по деревням, мужикам водку бесплатно наливали, женщинам внимание оказывали, обходительны были. Ну, а те, не видывавшие ни романтики, ни любви из книжек, таяли и отдавались им. Так и привязали к себе все деревни, кем-то вроде старост даже стали. И начали они творить бесчинства великие, мужеложство, блуд, винопитие безмерное. А потом соорудили капище мерзкое, приводя в веру свою безбожную всех несчастных жителей. Сатану восхвалили они. Жертвы человеческие приносили, кровь младенцев пили, девочек постарше развращали прилюдно. И подобно Содому и Гоморре не нашлось и одного праведника, способного противостоять порокам.
Я уже всерьез подумывал сгонять к дяде Ване за самогоном, так как даже среди белого дня в меня начинал вползать холодный ужас. Не мигая глядя в столешницу, монах продолжал рассказ:
— И обрушился гнев Господень на них. Земля стала бесплодной, огнем поразил Он нечистые их жилища, а грешников язвами и гнием плоти. И позволил он исчадиям ада хозяйничать здесь, в наказание за тяжкие грехопадения. Силен был Его гнев, так что и потомки блудниц и дяволопоклонников до сих пор несут кару Его, пребывая под гнетом уныния и безысходности.
— Почему тогда они не уезжают?
— Не могут. Вообще. Совершенно. Спиваются, нищают, гибнут... Гибнут в лесах и на дорогах, сходят с ума, рассказывая о жутких вещах, пришедших им в ночи, пропадают без вести. Как только световой день начинает уменьшаться, я начинаю ходить по окрестностям, слава Господу, иногда мне удается спасать людей из расставленных ловушек Великого Лжеца. Даже проезжающие мимо подвергаются нещадному воздействию этого проклятого места. Автомобили взрываются, опрокидываются в кювет, заезжают в далеко в лес, а потом находим в кабине целую семью, ехавшую отдыхать на природу, мертвыми, с перекошенными от ужаса лицами. Бывает, и седых детей находим. Два года назад был ужасный случай...
Монах поднял голову и в его глазах блеснули слезы.
— Автобус врезался в бензовоз, пассажиры сгорели за считанные минуты.
Он отдернул рукава черной мантии, и я увидел почти по локоть обгоревшие руки с ужасными шрамами.
— Я пытался помочь, но ничего не смог сделать.
Мне хотелось заорать и ударить монаха кулаком по лицу, но в то же время я был готов зарыдать и броситься на колени к его ногам.
В этот вечер я в сопли нажрался самогона у дяди Вани, а утром виновато прощался с отцом Нилом на полустанке.
— Скажи, а дети в автобусе были? Что они кричали? — я пристально смотрел в глаза монаха.
— «Папа, помоги», — еле вымолвил чернец, опустив взгляд.
Почти месяц мне потребовался, чтобы хоть немного отойти от всего этого кошмара. Наконец, я снова захотел съездить в лес. Была уже поздняя осень, природа готовилась одеть белый саван, когда я вновь постучался в дверь к своему набожному другу и спасителю. В рюкзаке я притащил несколько бутылок лучшего кагора, красивую церковную утварь, сделанную на заказ, и несколько отрезов материи на новое облачение. Конечно, мне хотелось сделать нечто большее, но я уже знал, что отец Нил не примет никаких даров для себя лично.
Я постучал несколько раз и толкнул входную дверь. В доме было пусто. На кухонном столе лежал слой пыли, чай в обшкрябанном чайнике подернулся плесенью.
Почувствовав неладное, я добежал до церкви. Там тоже было пусто и безжизненно. Вдруг дверь хлопнула, и в храм ввалился дядя Ваня.
— ... ляяяя. Всю дорогу за тобой бежал, ты что, не слышишь что ли, ору-ору ему...
— Нет, не слышал. Где отец Нил-то?
Старый алкаш помрачнел и как-будто бы обиженно засопел:
— Нашли мы его, недели полторы назад... Мертвый. Пошел искать сорванца — набычился за что-то там на родичей он, да в лес убег. Мать к нашему-то и пошла, помоги, говорит, отыскать, четвертый час нет его, темно уже...
Дядя Ваня хлюпнул в рукав.
— Не вернулись они к утру. По светлому мы сами уже пошли разыскивать, не дошел один чуток ведь... Мальца он своей хламидой закутал, а сам в одних портках остался. Пацан жив был, а вот отче наш того... от переохлождения.
Еле выговорив последнее слово, недавний собутыльник полез в карман и протянул мне смятое письмо в самодельном конверте.
— Наказал отдать тебе, если когда не вернется.
Совершенно оглушенный, я сел на алтарные ступени и надорвал конверт:
«Дорогой брат во Христе, я давно не вижу тебя, и мной овладевает беспокойство. Беспокойство за тебя и от чувства приближающегося ко мне часа смертного. Не скорби обо мне, ибо слезы по почившей душе делают путь его по мытарствам сложнее. Надеюсь, что монашеское одеяние мое, что символизирует крылья ангельские, поможет моей грешной душе воспарить над геенной огненной. Тебя же я прошу бороться с грехами, овладевающими тобой, не подпускай к себе разрушающие душу мысли, живи достойно и праведно, и узришь ты Царство Небесное, где встретят тебя возлюбленная твоя жена и отроки-мученики.
Иеромонах Нил,
в миру Констатин».
Я вспомнил взмах того самого «ангельского крыла» у моего лица и за какие-то мгновения вновь пережил ужас той ночи. Страх и горе ввинчивались мне в грудь, распространяя холод по всему телу.
Но теперь я знал, как противостоять этому.
Нет, я не уверовал в христианского Бога окончательно и бесповоротно, никуда не исчезли скептицизм и щекотливые вопросы, но зато у меня было чувство долга перед покойным другом и мужество бороться с этим коварным змеем по имени Уныние, настойчиво пытавшегося вползти в мою душу.
— Да воскреснет Бог, и расточатся врази Егo...
Слова псалма срывались с моего языка и эхом отражались под каменным куполом монастырского храма.
В этот монастырь я принес известие о гибели их брата, в этом же монастыре я принял иночество.
Я не могу овладеть Иисусовой молитвой, несмотря на все наставления. И нащупав новый узелок на своих четках, я не творю мысленно короткую молитву, положенную читать всем монахам, а шепчу совсем другие слова, совсем другой молитвы:
— Да воскреснет Бог...